«Владычица небес», шумерская богиня любви.Изначально считалась дочерью бога Неба, после перехода его функций к младшим божествам, люди называли её дочерью бога Энки или лунного бога Нанны. Инанна привлекает с помощью красивых одежд (все цвета зари), которые ей дал Энки – владыка судеб. Она распоряжается чувствами богов и людей, обладает женской силой и мощным обаянием. Проявляет воинственность лишь в крайних ситуациях.

Крылатая богиня, владеющая небесной ладьей, хитростью добывает у Энки божественные силы Ме (власть над судьбами), после чего только ей ей принадлежит божественный венец, царственный престол и первосвященство. Получение этих благ зависят от милости богини любви.**

Застонала Инанна, с хрустом потянулась на небесном своем ложе. Теплая волна желания разлилась по ее спине, руки сплетались перед грудью, словно богиня ласкала кого‑то большого, широкоплечего, тяжелого. Людям, которые видели в ту ночь Утреннюю звезду, показалось, будто она вытянулась сверху вниз стрелкой, извечным женским знаком, и запылала белым неутолимым огнем.

– Весь день сегодня будут любиться, – сварливо говорили святые евнухи, наблюдавшие за небом с крыш храмов. – Верный знак: присмотрела кого‑то Красавица.

Присмотрела, давно уже присмотрела, но лишь теперь, после Хувавы, после празднеств, устроенных в его честь Уруком, допустила в себя желание Инанна. Богиня холодная и жаркая сразу, она не умела ничего делать медленно. Едва лишь солнечный восход затопил горячими лучами ее звезду, Инанна стрелой сорвалась с лазуритового седалища и встала в дверях комнаты, где проводил ночи Гильгамеш.

В то утро Гильгамеш лежал и размышлял над уравновешенностью, спокойствием, царящими в сердце. Стены, Ага, Хувава, Энкиду, суетящийся вокруг блудницы, как последний простолюдин, все эти образы приходили разом, словно в полудреме. Они никогда не звали Большого, они ласкали память, но не воображение. Гильгамеш не испытывал желания бежать куда‑то, он решил ждать тех мыслей, что укажут ему, к чему отныне стремиться.

Когда жрецы протяжными криками известили о появлении огненной тиары Уту, Гильгамеш умылся и надел чистые облачения к утреннему богослужению. Он украсил голову царским венцом, запястья – медными змеями‑браслетами, густо зачерпнул с блюда, стоявшего перед ним, прозрачное пахучее масло и умастил благовониями плечи, грудь, руки. Затем его заворожил древний рисунок на днище блюда. Безыскусное вроде бы сочетание черточек и волнистых линий колдовским образом действовало на смотрящих. Трудно было уловить, что там изображено: четыре бегущих оленя, или четыре человека с распущенными волосами. Их ноги сходились в центре блюда, а рога, волосы закручивались слева направо, создавая иллюзию стремительного вращения, так что фигурки сами собой начинали двигаться, кружа голову. Древний мастер усилил головокружение скорпионами и рыбами, несущимися туда же, слева‑направо, вдоль голубоватой каймы посудины. Зачарованный, Большой смотрел на бегущую неподвижность до тех пор, пока мир не завертелся вокруг него. Гильгамеш зажмурился, прогоняя головокружение, и тут же почувствовал, что он не один в комнате. Воздух затрепетал от колыхающихся одеяний, от дыхания неизвестных, что бесшумно вошли во владычьи покои.

Большой открыл глаза, стряхивая с пальцев масло и выпрямляясь. Комнату наполняло сияние, напоминающее то, которым солнце окружает грозовые тучи. В середине его стояла высокая молочно‑белая девушка. Черные копны волос, перекрученных усеянным багряными цветочками вьюном, падали ей на грудь и на плечи. Чуть выше висков их перехватывала белая жемчужная повязка. Вытянутые как финиковые косточки карие глаза с восхищением смотрели на Гильгамеша. Широкие, словно у кобылицы, ноздри жадно раздувались, а над пухлой верхней губой были приметны росинки жаркого пота.

Шею девушки в несколько витков обрамляло лазуритовое ожерелье. Острую высокую грудь стягивала золотая сетка, не скрывавшая прелестей, а наоборот, подчеркивавшая их. Короткая, словно бы из серебряного огня сотканная повязка ласково облегала тугие бедра. На лодыжках красавицы были прицеплены золотые колокольчики. Когда Гильгамеш открыл глаза, девушка вздрогнула, и колокольчики тихонько зазвенели.

Наполовину скрытый молочной, сияющей незнакомкой, из‑за ее пояса выглядывал карлик. Он походил на большую сморщенную грушу. Все в уродливых складках, тело карлика в плечах было узко, в талии – необъятно широко. Коротенькие слоновьи ножки стояли неуклюже и неуверенно. Глаза, нос, губы человечка едва выдавались из складок кожи, а уши висели двумя длинными лохмами. Дополнял сходство с грушей странный головной убор – высокий, конусом сходящийся наверху. Рядом с красавицей груша‑карлик казался злой насмешкой над мужской природой. В довершение всего он носил пояс выхолощенного.

Заметив, что Большой смотрит на него, карлик чуть‑чуть высунулся вперед и затараторил:

– Кланяйся юноша, кланяйся! Это твоя госпожа, светлая Инанна! – от рвения человечек присел и сам стал торопливо кивать головой.

– Инанна? – промолвил Гильгамеш.

– Да, это я, красавец мой, муж мой, – отверзла уста молочнокожая. – Да, это я прилетела к тебе, Могучий! – Нашим языком уже не передать то, как она говорила, ибо у шумеров помимо обычного имелся особый, «женский», как они его называли, говор. Ко временам Гильгамеша использовали его только в редких богослужениях, и тогда он звучал для ушей слушавших дико, нелепо. Буквы проглатывались, слова коверкались, понять можно было только с пятого на десятое. Инанна пользовалась именно этим языком, но, к изумлению Большого, в ее устах он звучал мило, как речь ребенка, очаровательно ломающего речь.

– Инанна? – повторил Гильгамеш. Первая оторопь прошла, также быстро миновала гордость, остались удивление и настороженность. Он не мог не верить, что это богиня. Сияние лилось не через узкие высокие окна, оно исходило от нее и от странного спутника, почтительно прятавшегося за спину Хозяйки. – Я перед тобой, Светлая Госпожа!

– Кланяйся, кланяйся! – корчил рожи карлик.

– Не слушай Ниншубура, не слушай моего посла, – прокартавила богиня. – Не дело красавцев кланяться; тот, кто дарит радость, может высоко держать голову перед небесами.

Карлик стушевался, совсем исчез за серебряной повязкой Инанны.

– Какой ты красавец! – богиня склонила голову к плечу. Финиковые ее глаза подернулись медовой пленкой. – Ты переполнен соком, как добрый бурдюк пивом. Я так и ощущаю, как ты, шипя, брызгаясь, бежишь по моей коже! Открой свое мужество, Большой, подари мне крепость, что построила стены, поразила Хуваву. Согни руки, чтобы я могла потереться о твои жилы, о твою мощь…

Инанна сделала шаг вперед – и в ноздри Гильгамеша ударил аромат ирисов – синих, бородатых цветков, росших в преддвериях горы Хуррум.

– Постой, Утренняя Звезда! – превозмогая жадное желание коснуться такой близкой, сладкой, словно масло, рассеченной золотой сеткой груди, Гильгамеш спрятал руки за спину и отступил назад. – Я поклонялся тебе, дарил сливки, дарил телиц, желтые алавастровые сосуды, полные молока, лил перед твоим алтарем кровь речных петухов, щедро осыпал золотом сестер‑блудниц. Если хочешь, дам тебе всего – почет, какого нет в землях черноголовых ни у одного из богов, платьев, пива, елея для твоего слуги‑гонца. Я раскрою для тебя все кладовые Энки…

– Не надо, юноша! – Инанна закинула руки за голову и, тренькая колокольчиками, выстукивала танец, который владыка Урука множество раз видел в исполнении блудниц. – Я хочу сейчас совсем другого: рук, которые ласкали бы мое лоно, рук, которые сорвали бы сетку с груди, подняли бы на спину серебряную повязку. Именно здесь… Сейчас меня окатят твои шипящие силы; раскачают и бросят оземь, прямо в сладкий холод!

– Помилуй, светлая госпожа. – Большой молитвенно сложил руки перед грудью. Он не мог понять, кто кому подражает – блудницы небесной соблазнительнице, или же она им. – Я буду строить тебе храмы, посылать в них самых красивых девушек. Но не проси меня стать твоим супругом – даже на одно сегодняшнее утро.

Колокольчики зло звякнули и смолкли. Танец прекратился, богиня опустила руки и непонимающе смотрела на Гильгамеша.

– Тебе нужен знахарь? Хувава повредил в тебе мужское? Скажи – мы исправим все это. Нет лучшего мастера заговоров, чем мокрый Энки…

– И еще раз прошу, помилуй, – покачал головой Гильгамеш. – Твоя прелесть не для людей. Они сгорают в ней, как бабочка, залетевшая в костер.

– Что за глупость! – глаза у богини быстро темнели. – Выходит, ты просто отказываешь мне?

– Да, Красавица. Отказываю, Госпожа. – Голос Большого окреп, набрался звучности. – Нет счастья людям, которые тебя любили. На каждого из них ты обрушивала беды. Притворялась ласковой овечкой, трущейся о хозяйские колени и тут же пожирала возлюбленного. Говорят, есть такие рыбы, в роду которых самцы живут только до спаривания. Но мы‑то не рыбы, человеческий удел совсем в другом. Ты сладка как брага, но тело от такой браги ломает в смертной лихорадке. Нет, красавица, не хочу я такой чести!

Инанна лишилась дара речи. Грозовые сполохи разорвали сияние, царившее в комнате. Из‑за спины хозяйки выбрался Ниншубур. Он подковылял к Большому и ткнул ему в живот маленьким скрюченным пальцем:

– И тебе не страшно? Не простят такого святотатства ни небеса, ни преисподняя! Копья, шилья, крючья – вот что сейчас нашлет на тебя светлая Инанна!

– Неправда, – упрямо свел брови Большой. Добрые боги на моей стороне. Ану и Уту, которые видят все, подтвердят мои слова. Вспомни Думмузи, красавица! – обратился он к налившейся румянцем гнева, стыда Инанне. – Царь, пришедший из степей вместе с домашним зверьем, Царь, что был любезен Шумеру и стал любезен тебе. Кто не радовался вашему браку, какое сердце не любовалось на то, как вы в лодке ездили по Евфрату? Так что осталось от твоего мужа? Пастушечья флейта? Гроздь дикого винограда? Посох и серебряная чаша? Плач под широкую свирель? Твои глаза послали ему смерть, светлая звезда! На него ты переложила подземные проклятья – на собственного мужа, не на кого‑то еще! Вспомни садовника Ишуланну, немевшего перед твоей красой, посвятившего свой волшебный сад служению тебе. Где он теперь? – паук, раскидывающий паутину на ветвях шелковицы. По утрам она вся в слезинках, люди говорят, что это не роса, это плачет по своему саду Ишуланну. Вспомни другого садовника, перед которым ты разлеглась, словно бы в томном сне: «Подходи, мол, бери меня!»И когда он взял, ты обрушила свою злобу не только на него – ты обрушила ее на человеческий род. Может, вспомнить еще тех возлюбленных, что ныне влачат свои дни в обликах льва, волка, птицы? Каждый знает о том, как ты спускалась в преисподнюю: к своей сестре Эрешкигаль, наезднице Кура. Что она с тобой сделала? Судила, семь раз зачитывала приговор, а потом казнила. Казнила за прегрешения – зачем бы иначе сестре вешать сестру на крюк?

– Чушь, красавец! – закричала Инанна.

– Неправда, Гильгамеш, – глазки Ниншубура совсем исчезли в складках. – Есть великая тайна нисхождения божественной святости и возрождения, возвышения ее…

– Ан нет! – вспылил Гильгамеш. – Тайна‑тайной, но судили святость за грехи! Куда денешься?

Инанна, бурно дыша, схватилась за ключицы.

– Ты слышишь, Ниншубур? Ты слышишь, как смертный, червь навозный оскорбляет меня!

Гильгамеш в первый раз за весь разговор склонил голову:

– Прошу твоей милости, богиня Белой звезды! Я наполню храмы, посвященные тебе, подношениями и почтением…

– Будь ты проклят!

Свет померк в глазах у Большого. Белая молния соединила на мгновение Кулаб с наполнявшимися дневным жаром небесами, и вместо аромата ирисов Большой ощутил резкий, сухой запах ревности.

Далеко не каждый в состоянии представить, что испытывает отвергнутая женщина. Что же тогда говорить об отвергнутой богине! Слезы, злые слова, обещания мести – все это было, но преувеличено неоднократно. Небеса прислушались – кто с тревогой, кто с веселым любопытством. Неужели нашелся человек, который натянул нос красавице? Интересно, чем она ответит ему?

– Подождите, не торопитесь, – густо посмеивался Энки. – Больно уж громко причитает наша кобылица. Когда превращала возлюбленных в пауков, такого количества слез не было.

Влажнобородый как всегда был прав. День продолжались стенания, другой, а потом притихла Инанна, и Ниншубур, ее уродливый посол, опять отправился на землю, дабы предстать перед Гильгамешем.

…

Ниншубур хмыкнул.

– Предоставь Инанна право выбора мне, я нашел бы способ погасить твою гордость, юноша. Но светлая богиня бесконечно милостива. Она забудет о твоих словах, ежели ты выполнишь ее просьбу.

– Просьбу?

– Именно. Инанна снисходит до того, чтобы просить тебя. – Карлик подбоченился, как делали это старейшины Урука, готовясь произнести перед Гильгамешем речь. – Росла на берегу Евфрата, юноша, плакучая ива. Ветви ее спускались к самой воде, а листья отбрасывали тень, в которой госпожа моя, светлая Инанна, возлежала со степным владыкой Думмузи. Однажды воды Евфрата всколыхнулись бурей, разрыли берег под ивой, обнажили ее корни. Вот‑вот – и Евфрат надругался бы над ней: сорвал с места, погрузил в волны и понес в бескрайнее полуденное море. Но увидела это Инанна. Она поддержала деревце, взяла его в свои руки и перенесла сюда, в сад за храмом Э‑Аны. Хотела Утренняя Звезда дождаться, когда оно вырастет, чтобы сделать из ствола себе праздничное ложе…

– Я знаю это дерево, – перебил карлика Большой. – Каждый горожанин видел его. Вот так. Рассказывают про иву и эту легенду, и другие…

– Я не легенду рассказываю. Я говорю правду! – оскорбился Ниншубур. – Человеческая болтливость приравняла ее ко всяким вздорным выдумкам. Но ты, юноша, должен бы отличать пустословие от истины! – Переведя дыхание, посол продолжал уже с меньшим прилежанием. – Выросла ива. Из маленького деревца стала могучим, кряжистым древом. Наступила пора срубать его. Хорошее ложе вышло бы из ивы – и Инанна лежала бы на нем вольготно, и ты, юноша, не будь в тебе столько дурацкой гордости! Но не подступиться теперь к иве. Кто‑то посмотрел на нее злым глазом – и три подземных демона устроились в дереве. В кроне свила гнездо птица Имдугут. – Карлик приложил руки к щекам и по‑бабьи начал качать головой. – В корнях – змея, которую не могут одолеть никакие заклятья. А в стволе устроилась черная демоница, страшнее ее я не видывал ничего!

…

– Как желаешь, красавец. Славно было бы провести ладошкой по твоей груди, по плечам. Славно и сладко, – она облизнулась, и из‑под полуопущенных век полился синий огонь. – Ты и не знаешь, юноша, насколько мои ладони отличаются от человеческих. Если захочешь, они станут гладить тебя как теплая шкурка котенка. Коли возжелаешь – превратятся в огонь, потом в песчаник, который оставляет на коже красные полосы. Я залижу их словно буйволица, умащу елеем, а – хочешь? – сметаной и сливками. Они быстрее, чем полет сокола и нежнее ножек ребенка. Ты меня слушаешь? Это только ладони. Если бы я начала говорить о всех частях тела, ты слушал бы бесконечно. Но зачем слушать? Поди сюда, обними… Ну, если хочешь, представь, что я – женщина. Я ведь не стану пугать тебя, юноша. Собери мужество, чтобы сделать шаг – а потом я сама соберу в тебе силы, подниму их так высоко, как ни одна из женщин.

…

Про разлад Гильгамеша и Инанны рассказывали по‑разному, но все соглашались, что Большой первым надсмеялся над богиней. Робость сковывала язык, когда – шепотом! – урукцы сообщали проклятья, которыми, якобы, заклеймили друг друга Инанна и Гильгамеш. Какое из проклятий сильнее? – еще совсем недавно этот вопрос не мог прийти горожанам в голову. Но теперь приходилось рассчитывать на силу проклятий, коими заклеймил богиню их герой – на умопомрачительное событие, переворачивающее мир вверх тормашками.

Оценивать, был ли он прав, урукцы не пытались. Если Инанна положила глаз на Большого, стоит ли ждать, что это кончится добром! Заслужить любовь Утренней Звезды – все равно, что превратиться в барашка, попавшегося на глаза пастуху, собирающемуся принести жертву Думмузи. Вот только видано ли, чтобы барашек ударил под колени пастуху, избодал и убежал? Нет, определенно стихии, из которых сложен мир, начали меняться местами, собираясь образовать новый узор.